Какое высокое, какое благородное наслаждение и как столица благодарна за итальянскую оперу. Это мы слышали и в ложах и в креслах». Не зная, как выразить восторг, рецензент писал: «Зато и места не были нигде так дороги, как у нас». Булгарин восхвалял и итальянских певцов и просвещенную публику, не пожалевшую денег и наполнившую зрительный зал.
«Едва ли где есть публика образованнее и с высшим изящным вкусом, как петербургская публика французского и итальянского театров».
Увлечение итальянскими спектаклями охватило едва ли не все сословия. Ф. Кони писал в одном из фельетонов: «Собственными ушами слышал я фонарщика, который, стоя на своей грязной лестнице и зажигая фонарь, затягивал дуэт из «Любовного напитка». Театральные кучера и гостинодворцы… с таинственным любопытством вопрошали друг друга при встрече в «заведениях» (трактирах) о господине «Рубинине», и так поют, так поют… только русский человек способен так глубоко вникнуть в смысл каждого басурманского слова и так выразительно передать самое слово, что как будто оно вот-вот только из уст Рубини».
Как уже упоминалось, созданию постоянной итальянской оперной труппы в Петербурге предшествовали выступления Рубини в концертах и оперных спектаклях в 1843 году, где его партнерами были русские певцы. Д. Рубини, находившийся уже на склоне певческой карьеры, приехал в Россию по совету Листа. После Петербурга он уже нигде не выступал. Рубини не был представителем чисто виртуозной школы, хотя уровень его вокального мастерства не имел равных. Как актер он был много слабее, и образы, создаваемые им, раскрывались исключительно певческими средствами. Его искусство вызывало восторг, но такие слушатели, как Глинка, Шопен, Берлиоз, Одоевский, относились к Рубини критически.
Глинка, отдавая должное таланту и выразительности пения, упрекал его в погоне за внешним эффектом. В отзыве композитора, характеризующем впечатления 30-х годов, упоминаются «нежные sotto voce, которые, впрочем, Rubini не доводил еще тогда до такой нелепой степени, как впоследствии… я утопал в восторге и, тем более, что в то время я еще не был равнодушен к virtuosité, как теперь». Характеризуя петербургские выступления певца, Глинка писал: «Иван Иванович Рубини, как мы называли его, несмотря на обработанность голоса и уверенность (aplomb), был не Юпитером, а развалиной. Голос его еще в Италии в 1830 году не удовлетворял меня, в первые разы в особенности, он мне отдавался в ушах более стеклянным, нежели металлическим. Образ его пения еще в Италии я находил изысканным, в 1843 году преувеличение (exagération) дошло до нелепой степени. Он пел или чрезвычайно усиленно, или же так, что решительно ничего не было слышно».
Эстетический идеал Глинки, выше всего ценившего в искусстве художественную простоту и классическую ясность, и исполнительский стиль Рубини были противоположны. Отсюда неприятие автором «Руслана и Людмилы» итальянского певца.
По-видимому, сходными причинами объясняется и отношение к Рубини Одоевского. Критик писал: «Рубини… не только никогда не понимал ни одной своей роли, но и не хотел понимать, даже был смешон на сцене до той минуты, пока не раскрывал рта, тогда он увлекал публику одним своим чудным голосом, несмотря даже на все недостатки, на всю неестественность его метода… голос Рубини был чудное, но патологическое явление в такой степени, что всякая настоящая теноровая партия была для него слишком низка; арию II mió tesoro (Оттавио в «Дон-Жуане») он пел лишь вполовину; все, что было ниже fa, слушатели должны были себе воображать, в действительности же ничего не слыхали»..